1.

Муж как всегда настоял на своём, а она как всегда с ним согласилась. Надя удивлялась сама себе, как так всегда получается, что она идёт у него на поводу? Девушка понимала, что, по сути, он романтик, с этим она давно уже смирилась, безропотно ходила с ним в туристические походы по Алтаю, кормила комаров в Сибирской тайге, скакала верхом на лошадях по Казахской степи, но провести единственный в году отпуск в этой дикой, неумытой и некомфортной стране под названием Индия!

В стране, где на каждом шагу тебя преследует местный “рекет” в лице наглых чумазых попрошаек, начиная с самых маленьких, и заканчивая больными и немощными стариками с отвалившимися конечностями. В стране, где даже трудно найти место, чтобы сесть и при этом не измазаться, где удушливая постоянная жара, способствует выделению из твоего ещё молодого тела нечто липкого и дурнопахнущего, где практически невозможно спокойно вкусить пищу и не бояться, что после этого придётся провести часть пути в бесконечных поисках местных туалетов.

Нет, пора прекращать соглашаться со всеми его прихотями. Она женщина, и она имеет права себя побаловать и провести отпуск в гораздо более приличном и комфортабельном месте. Она заслужила это даже потому, что работает в хорошей частной компании и зарабатывает хорошую зарплату. Почему она должна зависеть от желаний своего мужа?

- Варанаси, Каши, Бенарес! – в очередной раз вздыхал Костя, собирая свои вещи, - Ты не представляешь, какое это необычное место.

- Чем же он необычен? – вяло спросила Надя, затягивая свой рюкзак.

Он немного задумался, но потом с ученым видом произнёс:

- Это обитель самого Бога Шивы.

Когда-то очень давно этот Бог бросил свой трезубец на землю, и из неё вырвалась струя воды, на этом месте и образовался этот город.

- А почему у него столько разных названий?

- Потому что Варанаси – это современное название, произошло от слияния названий двух рек Варана и Аси. А Бенаресом его называли Англичане, Каши – называют сами индусы. Ничего странного.

Но ещё это город мёртвых. В этом месте люди хотят умереть.

- Странно.

- Нет, ничего странного, это объясняется тем, что это…,- он опять немного задумался, но с честью вышел из положения, - Потому что, умерев в этом городе, человек после смерти может перейти в лучшие миры. И даже говорят, что если случится всемирный поток, может погибнуть всё, но только этот город останется совсем невредимым, потому что он вечен.

- Да, не знала, что ты ещё и сказки любишь рассказывать.

Костя не обиделся, а молча помог ей затянуть рюкзак и взвалил его ей на плечи.

 

2.

 

Гомон усилился. Вагон, напоминающий жужжащий улей, всё более замыкал пространство, совсем не оставляя его для полноценной человеческой жизни.

Надя укоризненно посмотрела на своего атлета, который, как ни в чем, ни бывало, распластал свой безукоризненный набор мышц на жесткой, сомнительного цвета верхней полке и спокойно спал.

Поезд остановился. Чета индусов с многочисленными детьми, которые елозили по коленям и наступали на Надины сандалии, наконец-то вышла. И она, вздохнув, поглядела ещё раз на спокойно спящего Константина, и с облегчением вытянула ноги на своей нижней полке. Которая, согласно билету, числилась за ней, но в течение всего дня ей кто только не пользовался. Приходили какие-то грузные потные женщины и мужчины, немощные старики и недовольные старухи, шумливая и беспардонная молодёжь и даже какие-то странные затасканные на вид иностранцы, со скомканными прядями волос.

Нет, на этот раз не пройдёт, никто не посмеет нарушить её покой. Она только что поела пережаренные овощи со специями и жутко хотела спать. Подстелив под себя куртку, она закрыла тяжёлые веки и решила ни в коем случае не сдавать свои правовые позиции.

По перрону бегали торговцы всяких относительно съестных субстанций, яростно и просительно выкрикивая их непередаваемые на русский язык названия. Женщины, похожие на наших российских цыганок, проходили стаями по вагону и показывая своих грудных детей, требовательно тянули руки. Мужчины, переодетые в женскую одежду зачем-то перед самым носом хлопали в ладоши и тоже что-то просили. Но Надя упорно закрывала глаза и прикидывалась спящей.

Через несколько минут, которые показались вечностью, поезд тронулся. “Слава Богу, к ней на нижнюю полку никто не сел и она теперь до самого Варанаси сможет ехать растянув затёкшую усталую спину на мягком лежаке, покрытом голубым дерматином, и вытертым на боках от долгого употребления”, - только так подумала девушка и уже почти ничего не опасаясь, приоткрыла глаза… На противоположной нижней полке, плотно занятой новой четой индусов, скромно примостившись на самый краешек сидел маленький дедушка в оранжевых одеждах и спокойно смотрел куда-то внутрь собственной души.

Надя не знала, как их называли, садху, свамиджи или просто саньясин, но дело было не в этом. Всяческих мужчин одетых в оранжевые, красные и даже чёрные одеяния Надя перевидала уже достаточное множество даже за эти несколько дней, которые они уже провели в Индии, но этот был необыкновенный. Он был необыкновенный, и она не знала почему. Она всматривалась в его спокойные черты лица, в типично красивые индийские глаза, лучившиеся каким-то еле заметным светом, в руки смиренно сложенные на коленях, на пятно синдуры находившееся на его лбу. Она беззастенчиво рассматривала его такого маленького, тёплого и удивительно близкого, что даже хотелось назвать его дедушкой и залезть, словно маленькой девочкой к нему на коленки, покопаться в его редкой седой бороде, обнять его за шею и замереть, слушая его ласковые нашептывания.

Надя встряхнула головой, старичок перевёл на неё взгляд и заулыбался. И тут как будто кто-то поддёрнул её за шиворот, Она вскочила со своего места и тут же пригласила его присесть рядом с собой. И он, ещё раз улыбнувшись, подобрал свой замусоленный мешочек, и робко пересел на её полку, словно маленький ребенок, поджав под себя ноги. И тут девушка с удивлением почувствовала, как уютно и хорошо ей стало на душе, и почему-то сразу перестала болеть затёкшая спина, и расхотелось спать, и за окном вместо мусорок появились чистые зеленеющие поля, залитые лучами полуденного солнца. И всё стало удивительно прекрасно.

Так они и ехали, иногда невзначай поглядывая друг на друга и весело улыбаясь.

Но на следующей станции зашла шумная пара с двумя детьми, по выхоленному виду которой, богатой одежде и удивительно белой коже можно было сказать, что они принадлежали высокой касте, но по непонятной случайности оказались в этом вагоне принадлежавшему низкому классу. Отец семейства, держащий на руках словно, как куклу, наряженную маленькую девочку, удивлённо посмотрел на дедушку и что-то ему сказал на Хинди. Он показал билеты, которые соответствовали верхним полкам над этой, и по которым они опять же имели право весь день без зазрения совести сидеть на Надиной нижней. Дедушка, немного сконфузившись, встал с места, ненадолго оглянулся на Надю и исчез.

Досадное напряжение зависло в вагоне. Но шумная чета с ребятишками, не особенно сконфузившись, радостно и быстро устроились рядом с Надей, как всегда, не спрашиваясь, и совершенно не смущаясь, они заполонили всё близлежайшее пространство своими многочисленными сумками, авоськами и сетками.

Они долго о чём-то громко переговаривались, смеялись, подшучивали друг над другом. Наде было душно, она так устала от шума и этой дорожной суеты. Поднявшись и взяв сумку со своими документами, она с трудом перешагнула через всю их поклажу и направилась в тамбур.

Живительный воздух ударил в ноздри, выходная дверь на полном ходу поезда была распахнута и около этой двери на корточках, свернув в руках небольшую котомочку, скромно сидел оранжевый дедушка.

Такое бывает только в Индии. В России так не получится сесть на корточках около распахнутой двери летящего во всю прыть поезда и смотреть далеко в поля, выжженные солнцем, смотреть и жадно глотать этот тёплый, и в то же время непонятный с какой-то приторной сладостью воздух Индии.

И она тоже присела на корточки напротив и оперлась спиной о замызганные стены тамбура. Девушка заворожено смотрела на эти поля, и какое-то странное чувство стало завладевать её разумом. Словно это уже было, и было точно до невероятности, настолько точно, что даже этот ветер и запах были непременно очень знакомыми. Она посмотрела на дедушку и он ей опять улыбнулся. И опять она впала в замешательство. Такая улыбка была не у всех людей, с которыми ей пришлось столкнуться в жизни, эта улыбка была особенная, эта улыбка означала гораздо большее, чем благожелательность и радостное чувство.

Голова кружилась, веки становились тяжёлыми, но внутри её души было легко и радостно.

Да, это точно уже было: этот поезд, оранжевый дедушка с синдурой на лбу и она, но почему-то она… была мальчиком.

 

3.

 

Маленький ухоженный домик, с горшками цветов и лохматой пальмой, которая вечно подглядывала в окно. Солнцем залитая терраса и молодая индианка с весёлым усатым индусом, они любили друг друга и умерли вместе. Он и она, отец и мать Нираджя. Новый автомобиль, который был призван привезти их обратно со свадьбы родственников, обратно их не привёз. Большой грузовик, на полном ходу превратил его в бесформенное месиво совсем недалеко от их родного города, и Нирадж остался один, без маминых тёплых руки и без папиной доброй поддержки. И теперь сидя на берегу Ганги мальчик зачарованно смотрел на их лежащие рядом друг с другом молчаливые тела, торжественно покрытые сверкающей золотой парчой и окантованной красной лентой. Казалось, что даже сквозь эту ткань он мог видеть их до боли родные лица, в своём странном спокойствии и благородстве устремлённые в небо.

- Не расстраивайся, сынок, - сказала тётя и опять потрепала его по макушке. Лучше бы она это не делала. Прикосновение её рук к макушке вызвало в нём неприятную вибрацию, словно кто-кто пытался сломать невидимые антенны, находящиеся на его голове, посредством которых он связывался с окружающим его пространством. Она это делала очень часто, когда находилась рядом, и ещё иногда больно щепала щёки.

Но сейчас это было уже не важно.

Гхаты, каменные ступенчатые купальни для ритуального омовения, как всегда, были усеяны полуобнаженными паломниками, которые надеялись смыть свои грехи в величественной, нор уже мутной Ганге. Над водой плыли звуки незнакомой музыки, и вдали были слышны голоса верующих, поющие молитвы и гимны из Вед.

 

Уже начинало припекать солнце, когда пришёл священнослужитель садху в оранжевых одеяниях, с большой шишкой на лбу, и стал проводить похоронный обряд.

Запылал костёр, собранный из строго определённого количества брёвен, и ласковое оранжевое пламя приняло в свои объятия двух любящих людей, давая тем самым понять Нираджю, что родители безвозвратно ушли, оставив его одного в этом странном и удивительном мире без их человеческого тепла, заботы и главное любви.

Пламя раздуло налетевшим ветром, и на горящие брёвна закапала кровь. Скоро исчезли очертания тел, слились в единой шипящей плазме и растворились в ничто, и на глазах Нираджя его самые родные люди на свете стали превращаться в пепел.

Костёр ещё догорал, но жрецы, разворошив его внутренности, вынули некогда бывшие человеческие останки и пепел, и осторожно спустили их в воды, как всегда спокойно плывущей Ганги.

Нирадж опустил руки в воду, погладил её прохладную поверхность, и частые капли полились из его глаз. Но чья-то рука обняла его плечи, и тихий мягкий голос сказал:

- Не плачь. Твои родители идут в Нирвану. Потому что именно в этом месте открыт путь в лучший мир. Это один из главных путей во всёй Индии, откуда человек может перейти после смерти в мир вечной жизни и блаженства.

Но мальчик уже плакал, и всем своим маленьким, вздрагивающим от рыданий телом, прижимался к груди этого совершенно незнакомого садху, ежедневно перевозящего души на другой берег сомнительной реальности.

С горки спускались похоронные процессии. Опять на Маникарнику несли новых покойников, в Бенаресе, чтобы умереть по-нормальному, нужно было становиться в очередь.

Дядя Сахиль тронул Нираджя за плечо и велел идти за ними. Небольшая группа из родственников мальчика, медленно прошла по гхатам , потом поднялась чуть выше, прошла в тесный переулок между старыми омытыми многолетними муссонами домами и вышла на главную улицу, глухо запруженную повозками, машинами, и вечно снующими и пристающими к прохожим моторикшами. Здесь уже мир мёртвых плавно смешивался с миром живых. Слышны были крики уличных торговцев, продавцов молока и творога. Вдоль дороги, прямо на открытых столах продавались браслеты, с высеченными на них охранительными мантрами, блестящие на горячем солнце, статуэтки индийских божеств, глиняные чаши для воскурения благовоний, всевозможные ритуальные изделия, которые используют в похоронных обрядах, и медные сосуды с водой Ганги, которую вливают в рот умирающим. И тут же, словно говоря о продолжении жизни, в открытых магазинных лавках были развешены сари, затканные серебром и золотом, яркие цветастые накидки и блестящие женские украшения. На столиках были раскидано детское пёстрое одеяние, и на манекенах красовались вышитые причудливым узором элегантные костюмы для мужчин.

Родственники стали прощаться. Нираджю предстояло ехать на поезде обратно в их небольшой городок, который располагался недалеко от Бенареса вместе с тётей Дорам, сестрой отца, Дядей Сахилем и их детьми. А остальные родственники уезжали на своих машинах и в других направлениях.

Тётя Дорам родилась с дефектом, её ноги были разного размера, она заметно хромала, и её долго никто не хотел брать замуж. Но замуж в Индии надо было выходить обязательно, иначе люди заклеймят позором, поэтому хоть их семья и была кастой выше, родители отца, бабушка и дедушка, собрав ей большое приданное, отдали её за торговца, вечно думающего о деньгах дядю Сахиля. Про него говорили, что человек ассоциировался у него только с кошельком, а качества человека с возможностью этот кошелёк опустошить.

- И куда же мы его поселим, - ворчал по дороге он, не выпуская из рук свою шестилетнюю дочку и четырёхлетнего сына. Тётя Дорам шла сзади, неся бережно расшитую бисером сумку и свой заново беременный живот.

- В магазине будет жить, там всё равно помощник нужен, уволим Шатэ, а он пусть там и работает, всё польза будет, да и ночью крыс отгонять некому, сколько вон товара эти твари попортили, и раджмах и дал подгрызли. Ты не переживай, что-нибудь придумаем. В хозяйстве никогда не помешают лишние руки.

Нирадж от этих слов съёжился, он боялся ночевать один в тёмном и страшном дядином магазине, кишащем крысами и пауками. Он привык жить в светлых просторных комнатах с беломраморной ванной своего родного дома. Но почему-то никто не говорил, что он должен остаться там.

- Тётя, а как же наш дом, в котором я жил с мамой и папой? – пролепетал несмело мальчик.

- А дом надо будет продать Нирадж, или, в крайнем случае, сдать в аренду, ведь теперь понадобятся деньги на то, чтобы тебя кормить и одевать.

Но от этой мысли у мальчика подкосились ноги.

Значит, у него ничего не остаётся, даже его маленькой комнаты, наполненной мягкими пушистыми игрушками и почти настоящей железной дороги, которую только недавно купил ему папа, и даже пальмы, которая постоянно заглядывала в его окно….

Что-то жутко съежилось и заныло в его маленькой грудной клетке, и он не обронил больше ни слова, до самого вокзала, на котором им ещё предстояло несколько часов ждать поезда.

По площади, что размещалась под огромной крышей рядом с железнодорожными кассами, ходили коровы, а на полу расстелив бумагу и свои накидки, спали вповалку люди. Нирадж осторожно поднимая ноги, ходил между этими рядами людей, под аккомпанемент постоянных объявлений о приближающихся поездах, и, завидуя их дремлющей безмятежности, думал о том, как дальше ему жить со своей жизнью и что в ней ему теперь делать.

На закате подошёл поезд. И сразу, так недавно безмятежно отдыхающая часть человечества, превратилось в гудящий улей. Люди поднимались, наспех складывали свои пожитки и неслись к вагонам, что-то постоянно крича и спрашивая друг у друга, и друг другу что-то отвечая.

Нирадж и его родственники зашли почти последними, так как, долго барахтаясь в бушующем потоке, никак не могли войти все вместе. Но когда им всё-таки это удалось, и поезд тронулся, мальчик аккуратно протиснулся к открытой двери тамбура и опершись о стену, сел на корточки.

Поезд дал гудок и повёз их всех вместе в непонятный и никому неведомый завтрашний день. Мимо плавно проплывали неказистые дома местных жителей, потом городские мусорки и трущобы бедных, и вот уже почти показались поля, как поезд заметно сбавил ход. Это была небольшая пригородная станция, где также толпились и спали люди, а на перроне стояла машина, доверху нагруженная почтовыми ящиками.

Мальчик невидящими глазами смотрел на быстро темнеющее небо, потом перевёл свой взгляд вниз и вдруг среди толпы, поверх снующих голов, увидел знакомое лицо с большой шишкой на лбу. Садху видел его тоже и улыбнулся ему своей доброй и удивительно ласковой улыбкой. Нирадж нерешительно поднял свою руку и помахал ему, Садху тоже помахал ему в ответ и, обернувшись, медленно пошёл вдоль дороги, которая располагалась за шлагбаумом и теряла свои очертания в небольших пригородных постройках.

В маленькой груди Нираджя, что-то сильно затрепетало, забилось в рёбра, было что-то знакомое и родное в этой улыбке садху, именно так улыбались ему недавно отец и мать, когда прощаясь, садились в новый автомобиль, и он не хотел, и не мог остаться без этой улыбки навсегда.

Поезд стал набирать ход.

Мальчик поглядел в вагон, где на первых сидениях уже дремала тётя Дорам, на дядю, что сидел, нежно обнимая своих пышнотелых детей, и поклонившись его усталому и безразличному лицу, развернувшись к распахнутой двери тамбура, спрыгнул с поезда.

 

 

4.

 

- Баба, - кричал он охрипшим голосом, размазывая по щекам потоки воды смешанной с придорожной пылью, и его маленькие ноги, несли его маленькое тельце в странное и непонятное будущее.

Так он бежал долго, пока ноги не стали ватными и непослушными, а дышать было уже совершенно нечем, потому то лёгкие дышать не хотели. Но улицы были бесконечны. Он остановился, и хватая ртом воздух, пытался сообразить в какой стороне должна находиться Ганга.

Но сообразить он не мог. Кривые улицы постоянно изгибались и предлагали ему разнообразный выбор направлений. Мальчик в растерянности стоял у незнакомого подъезда, и не знал, что делать дальше. Уже стемнело, и на улицах стало меньше народу. Еще сновали взад и вперёд рикши, ещё неторопливо шествовали достойные граждане вместе со своими разряженными и обвешанными золотом жёнами, уже один за другим закрывались магазины. Но казалось, что Нирадж стал совершенно невидимым, никто не обращал на него внимания, и когда он хотел к кому-нибудь обратиться, то на него как-то удивлённо смотрели и проходили мимо. Нечаянно глянув в зеркало запоздалого уличного цирюльника, он обнаружил, что был весь в пыли, а размазанные слёзы по его щекам, привели его лицо в неимоверный вид уличного побирушки.

Но делать было нечего. Он понял, что больше не знал, куда идти. Он не знал этого города, он не мог определить, в какой стороне находится то место, где сжигают покойников и единственным решением, что пришло ему в голову, было залезть на крышу самого высокого дома, и посмотреть в какой стороне располагается Ганга.

Подождав у порога дешёвой замусоленной гостинице, когда дежурный отлучится, он проворно взметнулся по узкому лестничному проходу на самый верх. Крыша была, просторная, и ещё тёплая от нагрева солнца. Нирадж долго смотрел в темноту, но Ганги он не видел. В полном отчаянии он присел на обрывки старой циновки, устало опустил голову на руки и на минуту прикрыл глаза. Он не помнил, как мысли его уплыли прочь, и где-то затихли, как тяжёлые веки укрыли его от непонятной действительности и нерешённых проблем.

Мальчик спал, по-детски подперев щеку маленьким кулачком, свернувшись калачиком от ночной сырости и только иногда как будто невзначай всхлипывая.

Среди ночи его разбудил грубый мужской крик, и чья-то жёсткая рука нещадно впилась в его хрупкое плечо.

- Это тот самый вор, вор, - кричал этот голос и тащил его куда-то в расплывающееся спросонья помещение. Когда глаза сфокусировались, и наконец-то Нирадж понял, что произошло, он резко рванул свою руку из рук мужчины, но тот ещё сильнее сжал его запястье.

Его закрыли в какой-то маленькой, пропахшей плесенью кладовке. Света не было, из решётчатого окна тучами летели комары. Сырой пол был покрыт чем-то липким, а на стене на освещённом луной пространстве сидели две ящерицы и что-то без умолку громко вещали.

Так не должно было быть. Такое не должно было произойти. Какое-то не детское возмущение разрывало его душу. Нирадж подошёл к окну и глянул на улицу. Освещения почти не было, только где-то вдалеке, под небольшим фонарём сидели запоздалые рикши и жевали бетель.

- Помогите мне, - робко прошептал мальчик, но он понимал, что так его никто не услышит, но и оставаться здесь в этом ужасном месте, он не мог. Он набрал полную грудь воздуха и закричал в окно:

- Помогите мне! Помогите!

Он кричал достаточно долго, пока голос не охрип, и только он ненадолго замолчал, чтобы перевести дыхание, как услышал по коридору шаги, и вскоре полоска света прорвалась сквозь отворившуюся дверь, и ослепила его.

- Это ещё что такое!? – грозно прошипел женский голос.

- Я Нирадж.

- Ну и что? Почему ты кричишь? Ты разбудишь весь отель.

- Мне надо к Ганге.

- Ну и что, мало ли куда тебе надо. Как ты сюда попал?

- Я хотел к Ганге, на Маникарнику, где сжигают умерших, - робко отвечал мальчик, - Но я заблудился и залез на вашу крышу, чтобы посмотреть в какой стороне находится Ганга, но меня схватил какой-то мужчина и посадил в эту комнату.

Грузная индианка недовольно хмыкнула и присела на единственный стул, пододвинув пламя свечи к его лицу.

- Маникарника? – удивлённо переспросила она, - А зачем тебе именно на Маникарнику?

- Я хочу видеть садху, который отправляет умерших в Нирвану.

- Зачем?

Но тут неожиданно мальчик замолчал. Он не задавал себе ещё этого вопроса.

Тогда женщина немного посидела, тяжело подняла своё грузное тело со стула, и уже хотела выйти. Но Нирадж решительно произнёс:

- Я буду кричать!

Женщина обернулась, постояла, немного задумавшись в проходе двери, покачала недовольно головой и жестом показала следовать за ней.

Они спустились по тому же крутому лестничному проходу вниз, где заспанный дежурный неспешно отворил дверь на улицу, и индианка, окрикнув одного из рикш, сказала:

- Вику, отвези мальчика на Маникарнику.

- Чего так рано-то? – просипел голос из темноты.

- Лучше рано, а то потом Амид проснётся - больше разговоров будет. Тоже мне, игру затеяли, вора поймали…- проворчала она, слегка подтолкнув Нираджя и оставив его одного на улице, ушла в дом.

- Ну что поехали? – сказал, подойдя, молоденький парнишка, подтягивая свои штаны и поправляя некогда белую рубашку.

 

 

На рассвете, когда молодые жрецы, размахивая курильницами, начали поздравлять Гангу с Добрым утром, продрогший от сырости воды и ночного холода, на вечном пепелище вечного города, на берегу священной реки Нирадж встретил своего Учителя.

Он смотрел в его глаза, и теперь уже совершенно понимал, что этот священнослужитель садху в оранжевых одеждах – для него теперь всё: отец и мать, и мудрость всего Мира. И пожилой жрец ласково улыбался ему и тоже смотрел в его глаза.

С этого дня началось его служение. Сначала, как и “неприкасаемые домы”, он считал и подносил на костры брёвна и высыпал пепел на берег, для того, чтобы аскеты могли помазать им свои тела. Через некоторое время, он уже мог петь, обращенные к богам молитвы. А чуть позже он уже знал, почему люди живут, и почему умирая, они рождаются вновь.

- Люди не думают о смерти. Они живут в этом мире, желая счастья, но получая лишь малые удовольствия и страдания, они не знают, что же действительным счастьем является. И когда они умирают, их души приходят в сильное смятение, тогда они ведомы лишь страхом и своими недобрыми делами, что они делали, когда жили. Никто не может помочь им в потустороннем мире, кроме нас, - говорил садху, зажигая благовония на алтаре, - Потому что, обладая знаниями древней мудрости, мы можем указать им путь в том мире, помолиться о них и попросить Богов благословить их, отпустить им их прегрешения.

- И это им помогает?- спрашивал мальчик, подавая ему гирлянду цветов для подношений.

- Конечно. Молитвы и наставления не только успокаивают души и защищают их от ужасных страданий во время смерти, но бывает и так, что если душа чиста и благородна, то восприняв во время смерти такие наставления, она может освободиться из круга перерождений, где ей приходится страдать и обрести настоящее счастье в мире блаженства.

И не смотря на то, что Нираджю пришлось жить в холодных стенах старого храма, и от прошлого комфорта не осталось и следа, он понимал, как важно то, чем он занимался и чему посвятил свою жизнь.

Так они и жили, изо дня в день, провожая души умерших, читая Веды и вознося хвалу Богам.

Нередко им приходилось ездить на поездах и в другие селения, когда покойников не могли по каким-то причинам привезти к Ганге, но родственники умерших, желали, чтобы помог им именно никто иной, как этот садху. Потому что люди доверяли ему, и весть о его силе и мудрости далеко распространилась за пределы Коши.

До самой смерти своего Учителя, Нирадж делал все, что было в его силах, только чтобы его улыбка никогда не сходила с его лица. И когда, Учитель умер, то, спуская его, не преданное огню тело в Гангу, чести которой были удостоены только жрецы, младенцы и люди, укушенные коброй, он поклялся, что никогда не забудет его доброты, и будет молиться, чтобы в следующей жизни встретить его вновь.

На следующий день он уже вместо Учителя совершал похоронные обряды, провожая души умерших на другой берег, и так продолжалось до тех пор, пока смерть не забрала его самого.

 

5.

 

- Ом намо Нараяна, Нирадж, - тихо сказал оранжевый дедушка, - он сказал так тихо, что казалось, эти слова легко могли потонуть в шуме ветра и перестуке колёс, но она поняла их. Надя посмотрела в его глаза и заплакала.

- Ом намо, Нараяна, Бабаджи.

Сквозь слёзы она видела, как лучилась эта улыбка, та улыбка, которая может быть только у тех, кто по-настоящему может любить, не разделяя никого ни на касты, ни на вероисповедания. Она плакала и смеялась одновременно. Ласковые родные руки обняли её плечи и, наконец-то, она поняла, почему Константин привёз её сюда, почему ей так было необходимо оказаться в этой далёкой, чумазой, но родной до боли стране.

/ Елена Кшанти/